Грозовой перевал - Страница 47

Я с интересом разглядывала пистолет. Отвратительная мысль возникла у меня: как я буду сильна, если завладею этим оружием! Я взяла его в руки и потрогала лезвие. Эрншо, удивленный, следил за выражением, отражавшимся короткую минуту на моем лице: то был не ужас, то была зависть. Он ревниво выхватил у меня пистолет, закрыл нож и снова спрятал оружие на груди.

— Можете ему рассказать, мне все равно, — заявил он. — Предостерегите его, охраняйте. Вы, я вижу, знаете, в каких мы с ним отношениях: грозящая ему опасность вас не потрясла.

— Что сделал вам Хитклиф? — спросила я. — Какую нанес он вам обиду, что заслужил такую ненависть? Не разумней ли было бы предложить ему съехать?

— Нет! — прогремел Эрншо. — Пусть он только заикнется о том, чтоб оставить меня, и он — мертв. Уговорите его это сделать, и вы — его убийца! Что ж, неужели я должен потерять все без шанса отыграться? А Гэртону стать нищим? Проклятье! Нет, я верну свое: и его золотом я тоже завладею… Потом пролью его кровь! А его душа пойдет в ад! И ад, когда примет такого постояльца, станет в десять раз черней, чем был!

Вы мне рассказывали, Эллен, про обычаи вашего прежнего господина. Он явно на грани сумасшествия: во всяком случае был на грани вчера ночью. Возле него я трепетала от страха, и общество угрюмого невежи-слуги показалось мне предпочтительнее. Мистер Эрншо снова молча зашагал по комнате, и я, откинув задвижку, проскользнула в кухню. Джозеф, сгорбив спину, заглядывал в большую кастрюлю, качавшуюся над огнем; а на скамье возле него стояла деревянная миска с овсяной крупой. Вода в кастрюле закипала, и он повернулся, чтобы запустить руку в миску. Я сообразила, что это варится ужин, и так как я проголодалась, то решила сделать его съедобным; итак, я резко крикнула:

— Овсянку сварю я! — и, отодвинув от него посудину, стала снимать с себя шляпу и амазонку. — Мистер Эрншо, — продолжала я, — предлагает мне самой себя обслуживать: я готова. Я не собираюсь разыгрывать среди вас госпожу, я боюсь, что иначе умру тут с голоду.

— Боже милосердный! — заворчал он, усаживаясь и поглаживая свои полосатые чулки от колен до щиколоток. — Ежели тут начнутся новые распорядки, когда я еле-еле приладился к двум хозяевам… ежели посадят мне на голову еще и хозяйку, — похоже на то, что пора отсюда выметаться. Не думал я дожить до такого дня, когда мне придется уходить с обжитого места, да сдается, этот день недалек!

Его причитания оставались без ответа: я быстро приступила к работе, вспоминая со вздохом то время, когда она была бы для меня веселой забавой; но пришлось поскорей отогнать эти мысли. Они меня наводили на воспоминания о прежнем счастье, и чем сильней была опасность воскресить перед собой его картины, тем быстрей вертела я в кастрюле ложкой и тем чаще подсыпала в воду пригоршни крупы. Джозеф с возраставшим возмущением следил за моей стряпней.

— Ну-ну! — восклицал он. — Сегодня, Гэртон, ты не станешь есть за ужином кашу: в ней будут только комья с мой кулак величиной. Ну вот, опять! Я бы на вашем месте бухнул туда все сразу — с чашкой вместе. Так! Теперь только снять с огня, и готово! Тяп да ляп! Счастье еще, что не вышибли дна в котелке!

Овсянка моя, признаюсь, была сыровата, когда ее разлили по тарелкам; их поставили четыре и принесли из коровника большую кринку парного молока на целый галлон, которую Гэртон придвинул к себе и начал, расплескивая, лакать из нее. Я возмутилась и потребовала, чтоб ему налили его порцию в кружку, потому что мне будет противно пить из сосуда, с которым так неопрятно обращаются. Старый грубиян счел нужным обидеться на меня за мою брезгливость: он несколько раз повторил, что мальчик такой же благородный, как я, и такой же здоровый, и его, Джозефа, удивляет, с чего это я «так о себе воображаю». Между тем маленький негодяй продолжал лакать и косился на меня с вызывающим видом, пуская слюни в кувшин.

— Я пойду ужинать в другую комнату, — сказала я. — Есть у вас тут гостиная?

— Гостиная? — ухмыльнулся слуга. — Гостиная! Нет, гостиных у нас нет. Если наше общество вам не по нраву, сидите с хозяином; а если вам не по нраву его общество, сидите с нами.

— Так я пойду наверх, — ответила я. — Отведите меня в какую-нибудь комнату.

Я поставила свою тарелку на поднос и пошла принести еще молока. Сердито ворча, Джозеф встал и поплелся впереди меня: мы поднялись на чердак; он открывал то одну, то другую дверь, заглядывая в помещения, мимо которых мы проходили.

— Вот вам комната, — сказал он наконец, толкнув не дверь, а расшатанную доску на петлях. — Здесь достаточно удобно, чтобы скушать тарелку каши. В углу тут куль пшеницы, грязноватый, правда. Если вы боитесь запачкать ваше пышное шелковое платье, постелите сверху носовой платок.

«Комната» оказалась просто чуланом, где сильно пахло солодом и зерном; полные мешки того и другого громоздились вокруг, оставляя посередине широкое свободное пространство.

— Что вы, право! — вскричала я, с возмущением повернувшись к нему, — здесь же не спят. Я хочу видеть свою спальню.

— Спальню? — переспросил он насмешливо. — Вы видели все спальни, какие тут есть, — вон моя.

Он указал на второй чулан, отличавшийся от первого только тем, что стены его были не так заставлены и в одном углу стояла большая, низкая, без полога кровать, застланная в ногах синим одеялом.

— На что мне ваша, — возразила я. — Полагаю, мистер Хитклиф не живет под самой крышей?

— А! Вы хотите в комнату мистера Хитклифа? — вскричал он, точно сделав новое открытие. — Так бы сразу и сказали! Я бы тогда прямо, без околичностей ответил вам, что ее-то вам видеть никак нельзя, — он, к сожалению, держит ее на запоре, и никто туда не суется — только он один.